Обидно до
жгучих слёз: земля оврагами изранена, реки песками замётаны, леса горят, деревни — того жесточе, скотина вроде вшей, мужик живёт дико, в грязи, без призора, глуп, звероват, голоден, заботы о нём никакой, сам бы о себе, может, позаботился — не размахнёшься, запрещено!
Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени перед своею постелью, прижалась лицом к подушке и, несмотря на все свои усилия не поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими, но
жгучими слезами.
И тяжкие обиды и
жгучие слезы, стоны и разрывающая сердце скорбь по нежно любимой единственной дочери, которая теперь, в ее юном возрасте, как голубка бьется в развращенных объятиях алчного ворона, все это звало старика Байцурова к мщению; но у него, как у бедного дворянина, не было ни вьюгоподобных коней, ни всадников, способных стать грудь против груди с плодомасовскою ордою, ни блестящих бердышей и самопалов, какие мотались у тех за каждыми тороками, и, наконец, — у тех впереди было четырнадцать часов времени, четырнадцать часов, в течение которых добрые кони Плодомасова могли занести сокровище бедной четы, их нежную, их умную дочку, более чем за половину расстояния, отделяющего Закромы от Плодомасовки.
Неточные совпадения
И хотя бы судьба послала ему раскаяние —
жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и
слезы — ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении.
В
слезах раскаяния и
жгучего страдальческого умиления он воскликнет: „Люди лучше, чем я, ибо захотели не погубить, а спасти меня!“ О, вам так легко это сделать, этот акт милосердия, ибо при отсутствии всяких чуть-чуть похожих на правду улик вам слишком тяжело будет произнести: „Да, виновен“.
Доселе я не плакал,
И даже слов не тратил много, — только
Рукой манил девиц делить любовь,
И золото бросал за ласки; ныне
Сломился я под гнетом
жгучей страсти
И
слезы лью.
Общество садилось за столы, гремя придвигаемыми стульями… Бобров продолжал стоять на том самом месте, где его покинула Нина. Чувства унижения, обиды и безнадежной, отчаянной тоски попеременно терзали его.
Слез не было, но что-то
жгучее щипало глаза, и в горле стоял сухой и колючий клубок… Музыка продолжала болезненно и однообразно отзываться в его голове.
В его разгоряченном, взволнованном и подавленном уме лицо матери представлялось таким бледным и болезненным, гимназия — таким неуютным и суровым местом, а он сам — таким несчастным, заброшенным мальчиком, что Буланин, прижавшись крепко ртом к подушке, заплакал
жгучими, отчаянными
слезами, от которых вздрагивала его узкая железная кровать, а в горле стоял какой-то сухой колючий клубок…
Кляча рванула, стала лягать ногами, затем, под
жгучими ударами кнута, понеслась, наполнив экипажным грохотом улицу. Сквозь бурные
слезы Коротков видел, как лакированная шляпа слетела у извозчика, а из-под нее разлетелись в разные стороны вьющиеся денежные бумажки. Мальчишки со свистом погнались за ними. Извозчик, обернувшись, в отчаянии натянул вожжи, но Кальсонер бешено начал тузить его в спину с воплем...
Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и
слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от
слез, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей в своей любви, и со
жгучей болью в сердце я понял, как не нужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить.
«Тогда я исторгала грозы.
Теперь исторгну
жгучей всех
У пьяного поэта —
слёзы,
У пьяной проститутки — смех».
Где светлый ключ, спускаясь вниз,
По серым камням точит
слёзы,
Ползут на чёрный кипарис
Гроздами пурпурные розы.
Сюда когда-то, в
жгучий зной,
Под тёмнолиственные лавры,
Бежали львы на водопой
И буро-пегие кентавры;
С козлом бодался здесь сатир;
Вакханки с криками и смехом
Свершали виноградный пир,
И хор тимпанов, флейт и лир
Сливался шумно с дальним эхом.
На той скале Дианы храм
Хранила девственная жрица,
А здесь над морем по ночам
Плыла богини колесница…
Уже будучи на каторге, «он строго судил себя, и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаха… И хотя бы судьба послала ему раскаяние —
жгучее раскаяние, разбивающее сердце, от ужасных мук которого мерещится петля и омут. О, он бы обрадовался ему! Муки и
слезы — ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении… Вот в чем одном признавал он свое преступление: только в том, что не вынес его и сделал явку с повинной».
Вы видели ее здесь спокойною, чуть ли не улыбающейся, но знаете ли вы, сколько горьких
слез пролили эти глаза в ночной тишине, сколько острых игл
жгучего раскаяния и скорби вонзилось в это исстрадавшееся сердце!
Как живо помнит он это, как вишня, раскрасневшееся прекрасное лицо, эти полузакрытые длинными ресницами
жгучие глаза, с блестящей на них радостной
слезой, и эти коралловые губки, прошептавшие ему отрадные, теперь ставшие роковыми слова о своем материнстве.